В то время я постоянно сталкивался с почти полным несоответствием формальных границ реальности. Формально все выглядело благополучно: существует учреждение, есть руководитель, прописаны правила, есть помещения и графики, на бумаге — одни понятные рамки. А в реальности это не работало. Люди говорили: я числюсь на работе, но ходить не могу, потому что здание отобрали, помещения нет, а зарплату не платят уже год. Границы, которые должны были действовать, переставали быть рабочими. Поэтому мне в какой-то момент стало проще обратить внимание на собственные границы и на то, что социально установленные рамки часто никак не соответствуют действительному содержанию и реальным вещам.
Как психотерапевт, особенно если работаешь один, без сообщества, без супервизии и обсуждения случаев, легко попасть в искушение почувствовать себя волшебником или мудрецом, который якобы все знает и дает правильные советы, от которых всем становится хорошо. Внутри головы создается искусственное чувство могущества. Но это не могущество: что-то я действительно могу, а с чем-то разобраться не могу. В советское время немало психотерапевтов пребывали в патологической, маниакальной позиции — небольшой мании величия, которая оформляла их взгляд на мир. И людям это тоже нравилось. Взять, например, Кашпировского — многие это видели. Отсюда становится понятно, насколько вопрос о границах оказывается основным и как широко он распространяется.
На первой встрече с клиентом у меня всегда стоит диагностический вопрос о границах его состояния. Например, человек описывает сниженное настроение. Мне важно понять временные границы: когда это началось, с чем связано. Важно проверить границы событий: привязано ли это к конкретному событию. Возможно, границы не событийные, а биологические — то есть то, что я вижу как снижение настроения, является проявлением эндогенного процесса, который может быть связан с соматической болезнью. Тогда через какое-то время он проявится как действительно серьезная болезнь. В каждом случае приходится определять эти границы, в том числе границы моей компетенции — что я могу сделать, а чего не могу.
Как психотерапевт, я обязан знать и учитывать границы, связанные с условиями работы. Сейчас, из?за большого количества поездок и учебных программ, я не могу обеспечивать такой параметр сеттинга, как регулярность: встречаться каждую неделю, в один и тот же день и час. А есть категории клиентов, для которых это критично. Плавающий график — сегодня в 10 утра, через неделю в другой день и вечером — для некоторых оказывается провокацией. Если речь о химической зависимости, это прямой риск срыва. Поэтому, если у человека, с которым я работаю, в анамнезе есть история химической зависимости, при моей текущей организации работы брать его в терапию я не могу.
Есть и основания моральной приемлемости. Я давал супервизии по работе с людьми гомосексуальной ориентации и много раз сталкивался с гомофобией — явной или скрытой — в среде терапевтов. Если у меня самого есть, пусть сильно подавленная, гомофобия, работать с гомосексуальным клиентом я не смогу: материал будет отвергаться или осуждаться. Бывают и другие внутренние барьеры. Помню, как однажды пришлось работать с человеком, для которого убийство было государственной специальностью — по сути, палачом. Это потребовало перешагнуть серьезный внутренний барьер: с одной стороны — человек, с другой — действия, которые для меня неприемлемы. Такие внутренние границы часто оказываются очень сильными.
Есть и политико-культурные барьеры. В девяностые на конференциях общества психологов?практиков часто приглашали политических деятелей. Помню, как ругался с Астровойтом: как ученый он вызывал восхищение, но восторг по поводу национальных увлечений, фольклорных символов и их превращение в политическую повестку — это опасно. Чем больше мы углубляемся в историю нации и национализируем что бы то ни было, тем ближе война. Сабли и нагайки, висящие на стене, — понятно, против кого они. Возникает «национальный кулак» и столь же понятно, что нужно делать с «внешним противником». Чем больше там, где мы живем, раздуваются национальные темы, тем больше изоляции. Как психотерапевту мне трудно быть «малонациональным» внутри такой логики — тут как раз поднимаются барьеры и границы.
Есть барьеры внутри профессионального поля. Например, границы, которые будто бы отделяют гештальт?терапию от других методов. Стоит заняться танцевальной терапией — и кому?то уже кажется, что это «не гештальт». И тут важны культурные барьеры. Приведу цветастый, но показательный пример. В одной школе гештальт?терапии одним из основных направлений была терапия сексуальных расстройств. На спецкурс брали только тех, кто готов отодвинуть собственные барьеры и границы. В качестве вводного опыта они предлагали сходить в свингерский клуб. У них это было в порядке вещей. А в то же самое время в другой стране казнили десять пар за то, что они организовали у себя свингерский клуб: там это карается смертью. Вот вам культурные барьеры: в Париже — нормально, там — смертная казнь. А страна?то у нас такая, что от Парижа до этой «казни» рукой подать. То, что годится в одном месте, в другом совершенно не подходит. Поэтому гештальт?терапевтам важно быть поликультурными, уметь аккуратно обращаться с разными культурами и явлениями, с уважением к ним.
Отсюда значение перемешивания нашего сообщества. На конференции много людей из разных мест — это очень важно. Я знаю идеи тех, кто в своем городе хочет построить идеальную систему, которая будет работать безупречно, получит признание и академические регалии. По факту я такого не видел. Во всем мире все крупные психотерапевты, которых я встречал, поликультурны, потому что мир перемешан. Критично понимать, что допустимо в конкретной культуре и как это устроено.
Если вернуться к естественным границам и их распознаванию, то границы — это форма организации мира. Граница очерчивает предмет: вот один, вот другой. Из распознанных границ складывается фигура, гештальт — структура заданных, замеченных, естественных границ, которые есть в мире. Главная для нас проблема — как правильно распознавать эти границы, чтобы восприятие реальности становилось более адекватным и человек меньше «ушибался» о границы.
Гештальт?терапия — это психотерапия контакта. Контакт возникает на границе, и в классическом тексте это называется не «граница» и не «контакт» по отдельности, а «контакт?граница». Во второй книжке Гросса, Гудмана и Перллайна этот феномен именно так и обозначен. С одной стороны, задача — отделение, с другой — это единственная зона, где вообще возникает контакт и решается вопрос принятия или отвержения: идентифицировать то, что появляется на контакт?границе, и либо принять как свое, либо отвергнуть как не годящееся. При этом отвержение не обязано сопровождаться стремлением уничтожить или преследовать. «Не годится» — это просто «не для меня сейчас», а не «надо уничтожить другого за то, что он мне не подходит».
Отвращение — это уже дополнительное, и если обратиться к теме влечения, то ключевой пункт отвращения — именно влечение: нет влечения — нет и отвращения. Когда человек говорит «мне это отвратительно», он фактически признается, что его это сильно привлекает. Но не будем сейчас углубляться, это тема для отдельного разговора. Важно, что граница — это место, где происходит идентификация: это для меня годится, это нет. Чтобы идентификация работала, нужно восстановить функцию, которая в каждый момент определяет выбор — то идеями, связанной с функцией Personality, то влечением, связанной с Id. Когда этот тумблер залипает в одной стороне — все время «хочу» или все время «нужно», — механизм идентификации и отвержения нарушается. Организм перегружается тем, что ему не нужно, или не получает того, что необходимо. Возникают состояния, условно говоря, «токсикоза» или «анемии»: либо чего?то слишком много и не отделаться, либо слишком мало и остро необходимо. Чтобы восстановить нормальный обмен, нужно восстановить нормальную работу этой функции.
Дальше мы естественно выходим к философскому вопросу: границы восприятия заданы генетически или формируются? Это тот пункт, с которого расходятся идеалисты и реалисты. Если формы изначально заложены, то это идеалистическое направление, связанное с платоновскими идеями. Если мы обучаемся распознаванию форм в процессе жизни, это более онтологический подход. Моя позиция такова: формы существуют в реальности, «снаружи». Что бы мы ни думали про стул, он есть, и он не внутри головы. И форма — вовне. А дальше начинается другой интересный разговор — про сознание. Реальность — это и есть наше сознание, но не в смысле, что оно «в голове». В голове — лишь разрозненные электрические импульсы. Сознание не сводится к электрической активности мозга, и реальность не сводится к содержимому головы.
И наконец о том, что дает опознавание границ и барьеров. Оно не просто что?то «восстанавливает» — оно создает. Когда я обнаруживаю барьер, в этот момент возникает контакт: появляется сама возможность выбора — принять или отвергнуть, приблизиться или отстраниться. Собственно, с этого и начинается работа контакт?границы.
