Уважаемые терапевты, гештальт-терапия в мире сегодня устроена так, что нередко совершенно невозможно точно сказать, что перед нами именно гештальт-терапевт. Более того, есть старая, хорошая формула: все хорошие психотерапевты работают одинаково, а все плохие — очень по-разному. То есть независимо от того, как специалист обозначает свою направленность и на какой теоретический подход опирается, если он работает хорошо, его практика во многом похожа на работу других хороших психотерапевтов. Гештальт-терапия здесь вовсе не исключение. И привычные полемики про «у нас всё иначе, а у вас всё не то» — это примерно из той же серии разговоров про «плохих психоаналитиков» или «плохих психодраматистов». Любую технику можно применить неуклюже. Сегодня и среди тех, кто называет себя психоаналитиками, есть очень разная работа. С одной стороны, встречаются попытки подражать литературе — так называемые «дикие психоаналитики», у которых не было нормального образования; они пытаются работать «как в книжке», а это не выходит. По книжкам выучить психотерапию невозможно — точнее, почти невозможно.
Есть совокупность методов, которые впрямую можно освоить по книгам: поведенческая и когнитивно-бихевиоральная терапия. Говорю это по собственному опыту: когда я начинал работать, начинал именно с этого направления, которое и называлось тогда просто поведенческой терапией, и смущаться тут нечего. В сущности, гештальт-терапия тоже неизбежно касается поведения: с чем же мы имеем дело, как не с поведением? Если человек приходит ко мне раз в неделю в течение года, то он неизбежно у меня кое-чему научится. Значит, компонент обучения — обязательная часть гештальт-терапии, и ничего особенного в этом нет. А обучение невозможно без когнитивной составляющей, поэтому и когнитивно-бихевиоральная логика встраивается естественно.
Когда мы в Израиле организовывали конференцию и приглашали коллег, живущих в США, они сказали: у нас, в принципе, гештальт-терапию как отдельное направление почти не различают; как, впрочем, и многие другие. Много кто обозначает себя как динамические психотерапевты. И это нормально. Гештальт-терапия — это и есть динамическая психотерапия. Единственная базовая идея динамической психотерапии заключается в том, что обнаруживаемые трудности являются результатом неправильного развития. Любое направление, разделяющее эту идею и выстраивающее на ней практику, относится к психодинамическому. В этом смысле гештальт-терапия ничем принципиально не отличается от других психодинамических подходов.
Жёсткое противопоставление «мы такие, а вы другие, и вы неправильные» — это ранняя стадия развития любого направления. По мере взросления поле становится трезвее: важно не набор жестких императивов «можно/нельзя», а как это реально работает. Возьмём, к примеру, императив нейтральности и абстиненции: «не рассказывай о своих переживаниях и мыслях, не вноси личное». Это прекрасный учебный принцип. Я часто вижу, как начинающие терапевты, которые пока ещё слабо держат процесс, у хороших специалистов подмечают личные вмешательства и начинают подряд говорить о своём состоянии — что понравилось, что нет и так далее. Выглядит нелепо. Я бы ввёл правило нейтральности и абстиненции хотя бы на первые два года практики: сначала научись сдерживать себя, иначе просто рушишь процесс. А личные ремарки — это очень сильное оружие. Можно всё время действовать тяжёлой артиллерией, но долго не провоюешь. Такие вмешательства должны быть редкими и очень взвешенными: не в семь, а в триста шестьдесят раз отмерь — и один раз скажи. Тогда они действительно оказываются уместными и работающими.
Если пытаться очертить границы гештальт-подхода по техническим приёмам, мы терпим фиаско: технически это не различимо. На уровне теорий среднего ранга — то есть частных теоретических конструкций о том, как существует и развивается система — картина яснее. Например, фрейдовская сексуальная теория развития — интересная и работающая гипотеза, имеющая большое значение. Дублировать её, переименовывать и делать вид, будто изобрели заново, нет смысла. Есть и другая линия — Перлзовская, развитие через удовлетворение пищевой потребности. Ранние ступени совпадают — пренатальная, сосательная фазы, — а дальше деление идёт уже по развитию пищевого поведения. Что мы делаем, сталкивая две теории? Можно видеть в них конфликт — психика развивается на сексуальном потенциале или на пищевом инстинкте. А можно видеть дополнение. И то, и другое частично верно: есть и это, и то. Наши теории похожи на разные срезы. Если взять здание и сделать срезы — горизонтальные, вертикальные, под углом, — мы получим разные изображения одного и того же. Важно, что объект один — феномен человека.
Теперь про само название. В нём есть ирония, будто бы речь про «лечение гештальта», как если бы существовали «унитаз-терапия» или «лампочка-терапия» — лечение унитазов или лампочек. Разумеется, речь не о лечении людей «гештальтом», а о заботе о цикле контакта: как человек формирует гештальты и как их завершает. Цель работы — здоровье цикла контакта, а не абстрактного «человека вообще». В этом смысле в отличие, скажем, от «ландшафтной терапии», где человек глядит на красивый вид и ему легче, здесь терапия адресована к гештальту — к организации контакта. И, естественно, цикл контакта разворачивается в «здесь-и-сейчас». «Здесь-и-сейчас» — это единица, в которой происходит контакт, и она может быть очень короткой или очень длинной. Я сейчас проверил расстояние от микрофона до лба — вот пролетел моментальный цикл. А другой пример я всегда привожу с кафедральными соборами. В Барселоне Собор Святого Семейства начат ещё в позапрошлом веке — ну должен бы уже достроиться, думал я. Ан нет: соборы вообще строятся по 400–500 лет. Столько же строился, например, собор Святого Вита, Собор Парижской Богоматери. Это проект на столетия. Вроде человека-автора уже нет, а цикл его контакта продолжается и завершается после него. Получается странная, но наглядная картина: носителя уже нет, а контакт всё ещё идёт. Значит, «здесь-и-сейчас» очень разное. Для текущего разговора это минутная единица, а если я обсуждаю работу с клиентом в течение года — «здесь-и-сейчас» может быть этот год, и, вероятно, следующий. Это не ускользающая точка мгновения, а момент с перспективой до и после — время цикла контакта.
Дальше — про основные вопросы гештальт-терапии. Мы больше интересуемся тем, что именно и как происходит, чем тем, зачем и почему. Если я спрашиваю человека: «Зачем ты это сделал?», я выявляю его атрибутивный стиль — как он объясняет события и поступки: интрапунитивно, экстрапунитивно и так далее. К реальности это имеет отношение, но косвенное. Истинного объяснения получить невозможно; есть лишь то, как это происходит. Поэтому «что» и «как» — это и есть контакт с реальностью, которая существует в настоящем. Вот эта идеология реализма в гештальт-терапии для меня важна. И отсюда границы: к гештальт-терапии не относятся направления, которые «работают с прошлым» как с прошлым — слушают истории детства, всерьёз считая, что что-то делают с тем детством. С прошлым мы ничего сделать не можем. Мы можем работать с тем, что человек сейчас извлекает из своего прошлого, что он рассказывает в данный момент. Это не запрещено — напротив, это интересно: почему именно это он сейчас берёт из прошлого?
Есть известный психоаналитический феномен: у очень высокого процента приходящих в анализ сессии наполняются рассказами о сексуальных ситуациях. Но кто и когда рассказывает? Здесь и сейчас, аналитику. В одном акте решаются две задачи: внесение эротического содержания в разговор и одновременное осуждение этого внесения. Всё это происходит сейчас. Было ли «на самом деле» что-то в прошлом — вопрос не к нам, мы не историки и не археологи. Значим сам актуальный рассказ в текущем контексте. Поэтому становится практически безразлично, работаем ли мы со сном или с травмой: рассказ о травме — это тот же «сон», и с ним можно делать то же самое — менять начало и конец, увеличивать детали, смещать фокус. Отсюда практический вывод: с любыми «ужасными историями» можно обращаться спокойно; с тем же успехом человек мог бы рассказывать страшный сон сейчас.
Понятия из разных традиций часто сильно пересекаются. Для меня, например, «гештальт» почти на 90 процентов совпадает с «дао». Если в немецкоязычном смысле гештальт — это форма в изменении, то дао — скорее изменение формы; но в обоих случаях речь об одном и том же явлении: есть форма, и она непрерывно развивается. Точно так же для меня совпадают понятия «поле» и «сознание» — они описывают одно и то же. Можно с тем же успехом употреблять «сознание» вместо «поле» и наоборот. Поэтому «поле сознания» — масло масляное, но верно указывает на неразделимость: нет поля без сознания и сознания без поля.
Это же ведёт к феноменологическому подходу: ориентироваться на присутствующее, на то, что дано в опыте, на «что» и «как». Так, в группе меня больше интересует не содержательность высказываний, а способ их появления. Может статься, что группа говорит обходными путями, избегая появления более важной темы, и тогда можно поддержать её проявление. В какой форме люди говорят? Где у них есть свобода, а где они её теряют? Может быть, сейчас важнее восстановить свободу обращения с реальностью. Пока у человека есть эта свобода, он остаётся достаточно автономным.
Был важный вопрос из зала: «Есть моё сознание, а другого нет?» Это интересное направление, и здесь стоит вспомнить исследования сознания слепоглухих в Советском Союзе — недооценённую работу Ильенкова. Там показано, что структура их сознания тоже пространственна. Похоже, они приспосабливаются как бы «видеть мир глазами других», вероятнее всего через движение. Это была действительно важная школа, к которой стоит присмотреться.
Есть ещё сложность, связанная с феноменом слияния — что именно я включаю в свои границы. На воркшопе человек садится на стул: «Это мой стул». Потом приходит другой и садится — «Но это же мой стул!» В какой-то момент объект включается в «я» и как бы расширяет его. Я могу считать своим свитер, ботинки — это «я». А в иной ситуации, например в медицинской, могу отчуждать и тело — «делайте, что нужно». Границы «я» — неустойчивая структура, они всё время гуляют. Это относится и к мужчинам, и к женщинам одинаково.
И наконец, фантазирование и моделирование. Удивительная человеческая способность — закрыть глаза и всё равно «видеть» вас перед собой, перемещать вас в воображении, говорить с вами. Видимо, в голове остаются следы от поступающих импульсов, и их удаётся какое-то время удерживать. Но важно различать образную, эготическую фантазию и словесную. Бывает, образов почти нет, а есть рассуждение — и слова тут же тянут за собой цепочки действий, различений, артистических ходов. Это разные модальности, и работать с ними мы тоже можем по-разному.
На этом, пожалуй, остановлюсь. Если будут вопросы — с радостью продолжу разговор там, где он сейчас складывается, — в нашем «здесь-и-сейчас».
