Мы собрались, открыли разговор, и название, пожалуй, напрашивается само: свобода и ответственность. Способность свободно отвечать на незаданные вопросы — это важно. Я хочу говорить о ценностях гештальтерапии и о том, как обходиться с ценностями в той ситуации, которая есть, когда положение гораздо интереснее, чем кажется. Миропорядок, к которому привыкли, разваливается, и вопрос не в том, что кто-то что-то «не так» делает, а в том, что прежний порядок стал выглядеть странно. Традиционные системы сталкиваются с другими, где-то продвинутыми, где-то отставшими; вокруг возникает дикая «мультиукладность». И если в одном месте ты адекватен, то в другом — нет. Раньше в место своей неадекватности можно было не попадать, а теперь — попадешь, и правила могут обернуться так, что вдруг окажешься неадекватным там, где всегда всё было нормально.
Я помню, как в деревне всегда ремонтировали машины — это было нормально. Помню полеты, когда в подлокотниках были пепельницы, человек вылетел — все в порядке. Теперь не то что в самолетах — везде охотятся за мерзавцами, которые курят. И кто охотится? Мерзавцы, которые «не курят», или курят тайком. В этом мире уже трудно понять, что правильно, а что нет, что адекватно, а что нет. Одна история выглядит так, другая — прямо наоборот. Журналистская система, по-моему, оторвалась от реальности: описывается много, соответствует мало, текст состоит из штампов, побуждающих враждебность, и больше ни к чему.
Например, многие видели на пятом канале «историю» про иностранных гостей, приехавших на психоаналитическое мероприятие. Их будто бы арестовали, отвели в суд, суд сказал, что «так нехорошо», и отпустил. Сказочная новогодняя история, непонятно о чем, из одних штампов. По факту всё проще: нечестная конкуренция между психоаналитическими сообществами. Одно аккредитуется за рубежом, другое, испугавшись, что первые получат вожделенную бумажку, настучало и натравило на них связанные службы. И точка. Но этого журналисты не напишут. Поэтому приходится медленно разбираться в том, что звучит одним способом, а оказывается другим.
Вот другая история — про шпионов и разведчиков. «Злые советские шпионы убили честного человека Литвиненко в Британии за то, что он сдал группу шпионов». Враждебность раздута словами — кто кого как называет: наши — «разведчики», их — «шпионы». Каша в головах: наши, не наши, разведчики, шпионы. В этой атмосфере политической враждебности работать сложно. Кажется, что «ну, мы-то отдельны от политики», но она моментально становится враждебностью в отношениях: «А ты кто? Разведчик или шпион? Мой ближайший друг или…?» Эта пограничная маркировка постоянно усиливается.
Для меня давно понятно: злодеи — сказочные персонажи. В жизни идейных злодеев я не встречал. Даже Шапокляк понятна — понять и простить. Столкновения происходят из-за убеждений; убеждения зависят от названий: кто «освободитель», кто «захватчик». Жонглирование дурацкими терминами чрезмерно. Люди хотят быть хорошими и по-своему понимают, как. Идиоты идеи тоже ведут: «быть супер-пупер-женщиной, принцессой-королевой, чтобы все ползали вокруг» — живучая глупость. Или «настоящий мужик — брутальный» и прочие установки. Эти «ценности» тащат и мешают, когда уже все нормально.
Меня удивляют идеи о разрывах: дружеских, семейных. В чем проблема? Один хороший человек хочет не быть так близко с другим хорошим человеком. Почему после этого нужно мазать друг друга грязью, делать гадости? Какая-то группа хочет делать свое — и что? Почему это плохо? Опять возникает ненависть, затем еще объединения и еще конфликты. Но люди-то хорошие. На группе на днях я проговорил и запомнил этот аффективный посыл: большая гадость — это эмоциональные отношения, когда они разливаются за край и ослепляют. Нужны нормальные отношения. В любых отношениях есть любовь — без любви они невозможны. Почему из этого делают пакость, которая заливает глаза, пачкает других? Да как могут быть отношения без любви? Речь о том, что нормальные отношения должны оставаться нормальными, а вот избыточные эмоциональные, пограничные — кому это надо? Зачем? Может, уже хватит.
Здесь важно, чтобы работали механизмы, удерживающие от импульсивных реакций — от обещаний и замечаний, которые потом не могу выполнить, от «веселей», которые не могу оплатить. Рассказал — и оплатил. Например, я долго работал с зависимыми. Приходит человек и говорит о своей зависимости, а я радостно: «Ну я же с этим всегда работал, сейчас вылечу». Опа! Обещал. Не годится. Не стоит давать таких обещаний в разных ситуациях. Речь должна быть максимально точной у того, кто работает в этой системе.
Следующий этап — действие. Здесь нужна еще более точная манера, потому что одно дело — сказать, другое — сделать. И на этих двух этапах наступает ответственность. Традиционно за слова ответственность небольшая, но есть, а за дела — уж конкретная. Сейчас пытаются подменить ответственность за дела ответственностью за слова — отсюда чепуха. Если человек в идиоматике говорит, что «имел сексуальный контакт с матерью» данного человека, все понимают выражение. Но если бы он действительно это сделал — это разные вещи. Поэтому важны два этапа ответственности. И важно их различать в работе. То, что вам рассказывает клиент, — слова. Они могут не соответствовать реальности, быть повествованием, наиболее подходящим в данной ситуации, искажать под нормы: что-то преувеличивать, что-то преуменьшать.
Для меня бунтарство Фрица Перлза — не такое уж бунтарство. Он все время пытался соблюсти правила и, если нарушать, то в пределах. Описывая себя как бунтаря, он явно преувеличивал. То же с клиентами: часто описывают себя как жертву, как мученика — и это не всегда соответствует действительности. Важно не принимать слова за дела. Но если описываются дела — быть внимательным к их описанию. Когда речь о делах, возникает определенная ответственность того, кто про них знает. Если ваш клиент дилер и торгует наркотиками, и вы про это узнаете, вы становитесь информированным о противозаконном. Тогда нужно что-то предпринимать: предупреждать клиента или как-то обходиться с полученной информацией.
Почему у нас ответственность — это всегда наказание? Потому что люди до сих пор наполовину скотина. Скотину «воспитывают» наказанием. Ты что-то не то сделал, превысил скорость — тебя наказывают штрафом. Это обращение как со скотиной. Вместо того чтобы разбираться — кто хулиганит, кто спешит, кому это адекватно, кому нет, — проще наказывать. Для этого работает юридическая система, суды. Людей «оскотинивают» во всем мире. И с этим оскотиниванием важно справляться — и в себе, и в других. Скотина ничего не знает про свободу. Если все пространство обозначено наказаниями, возникает выученная беспомощность: «туда не ходи — накажут, это не делай — будет плохо». Открываешь клетку — птица не летит. И, кстати, может, разумно: она не знает, как жить в большом разнообразном мире.
Я с этим столкнулся, как и многие, когда Советский Союз в холодной войне был побежден и расчленен. После этого работать на государственной службе стало невозможно. Клетка открыта: иди, делай бизнес. Кто-то рискнул и сильно пострадал. Кто-то не рискнул. Я был такой пугливой вороной: вылезал недалеко, потом обратно. Это продолжалось лет семь — выход из клетки. Страшно, меня готовили к другому.
Есть тонкая вещь из ближайшей группы: в молодости мы собираемся жить в одном мире и для него готовимся, но к моменту взросления мир уже меняется. Мы вырастаем не в тот мир, для которого предназначены. Отсюда и про ответственность: перед кем? Мне проще понимать ее как способность ответить: что я делаю? Ответить себе, другому — кому угодно. Способность осознавать то, что ты делаешь — не объяснять причины. Атрибутивный стиль — полезная вещь, можно объяснять себя обстоятельствами, внутренними побуждениями и т. п., но это ничего не дает, кроме описания экстрапунитивного/интрапунитивного стиля. Важно просто замечать, что делаешь. Я сейчас, кажется, заговорился, стою с микрофоном, читаю лекцию; вы сидите, слушаете, некоторые снимают. Замечать то, что делаешь, в настоящем моменте. Пусть это будет вступление.
Один из важных профессиональных навыков гештальтерапевта, работающего в кризисе, — терапевтический цинизм, при этом со страстью терапевта, с горем, потерями, страданием, с очень сильной психической болью, с которой приходят многие. Чтобы не проваливаться в чужой аффект, нужно держать линию, иначе собственные внутренние кризисы будут накрывать, и вместо поддержки получится коллапс.
Кризисная терапия отличается от «мирной». В «мирной» можно позволить себе сакраментальные фразы — «побудь с этим», «пусть ситуация произведет на тебя впечатление» — те, которыми мы балуемся. Кризисный клиент прежде всего нуждается, чтобы была обеспечена его метапотребность в безопасности. Кризис — это угроза физическому, психическому, биологическому благополучию, а иногда и жизни. Клиент приходит в шоке, не всегда осознаваемом. Шок — не обязательно трагические клише; это может быть вполне социальный человек, который механически делает, говорит, работает, а вся эмоциональная сфера дистанцирована; он сам по себе как механизм, переживания — сами по себе. Алекситимия, присущая многим, в кризисе становится более явной и серьезной.
Терапевт в кризисе тоже переживает высокий уровень тревоги и сталкивается с серьезной неопределенностью. Важно уметь контейнировать. Контейнировать не только переживания в сессии — это и так большая нагрузка, — но и свою публичную позицию и заявления: в чем-то придется ограничивать собственную свободу. В кризисе фундаментальные ценности гештальтиста — свобода, спонтанность — проверяются на прочность. Контейнирование оттягивает ресурс аффекта, который по разным поводам нас посещает.
Как быть с этикой публичных объявлений? Мы работаем не только с индивидуальными клиентами, но и с группами, мы приглашаем СМИ. Идет информационная война — особая статья, которая «забивает» людей. Уровень тревожных фантазий и страхов — тема серьезная. Я работаю и в Москве, и на Украине; мы с коллегой обсуждали разницу. У украинцев уровень тревоги ограничивается примерно так: «начнется война, меня могут убить — надо искать пути спасения, уехать». В московских группах поражает апокалиптика: «придет третья мировая — всем конец, спасаться не надо»; или «заклопнется железный занавес, возникнет новый ГУЛАГ». В Украине кризис начался раньше, механизмы осознавания уже включились, люди устали от аффекта — что-то прояснилось. В России всё идет с запозданием, шок лучше «не замечать», есть тенденция отматываться, отрицать. Хотя трудно не видеть снижение уровня жизни. Оно обостряет не только личные переживания, но и отношения: латентные семейные кризисы становятся явными.
Кризисный менеджмент в терапевтических отношениях ставит под вопрос возможность «в мирном времени» опираться на наши незыблемые ценности. Например, ценность процессуальности. В мирное время приятно начинать группу на год и думать: «уровень участников вырастет», тренер: «завершу программу — появятся сертифицированные гештальттерапевты». А в кризисе? Мы не знаем, что будет завтра. На смену процессуальности приходит дискретность. Я веду специализацию с Леной Претеской — мы спорили: она настаивала на целостном проекте на 6–7 семинаров, на удержании процессуальности, а я отвечал: «провел трехдневку — и слава богу, что будет завтра — не знаю». Для меня ценнее завершенная «сейчас» единица работы, чем мечта о длинной траектории.
Сократился объем наших услуг — условно вдвое, и это тоже про кризисный менеджмент. Внутри нас идет процесс обесценивания собственной профессиональной деятельности. Сейчас надо очень аккуратно относиться к границам работы с клиентами. Есть ценности и стандарты: оплачивать пропущенные сессии и т. п. Но как это делать в кризисе? Видел, как некоторые тренеры в кризис требуют: «сессию пропустил — полностью оплати, потом приди, отработай и еще полностью оплати». Клиенту — двойная оплата. Это называется наживаться на клиенте. Здесь бы подумать о финансовой политике в кризисе. У меня нет готовых ответов — это поле для дискуссий, чтобы делиться чувствами, переживаниями и индивидуальными стратегиями, как в кризисе проводить финансовую политику.
Еще про «ценности». Настоящие ценности — это то, что можно хорошо продать. Если со сбытом проблемы — это не ценность. Свобода — ценность, которая в любые времена хорошо продается, особенно свобода мысли. «Семейные ценности» — это еще и про «поделиться»: попросить поделиться финансами, если есть чем. Кризис приблизил к тому, что финансы стали более абстрактной величиной. С одной стороны, их меньше; с другой — непонятно, что будет дальше, и «сберечь» вряд ли удастся. Отсюда парадокс: денег меньше, а отношения к ним — «не жалко, бери; непонятно, что там будет». У всего оборотные стороны; с пограничным расщеплением «хорошо–плохо» надо обращаться аккуратно.
Плохого нет объективно. Плохое — это то, что не нравится мне; еще — что кто-то другой называет плохим; появляется общественное мнение. Но объективно в реальности «плохого» не существует — это наше мнение. Иначе говоря, надо учиться делать добро из зла — потому что есть из чего. Возвращаясь к динамической концепции личности: в шизоидной фазе — больше про безопасность — хорошее можно делать только из того, что в ней есть. Затем наступает пограничная — и хорошее делаем из материалов этой фазы. Откройте МКБ или DSM — там много написано и о том, что «пограничники» предпочитают аффективные, эмоционально насыщенные отношения. Задача — сделать из этого хорошее. Как сделать хорошее из шизоидных попыток рационализировать, из тревоги, которая начинает зашкаливать? Как сделать хорошее из нарциссических манипуляций и чрезмерной любви к себе? Из этого — потому что больше не из чего. И для каждого из нас, не для «посторонних». Как себе делать что-то хорошее из того, что есть — вот большая задачка.
Вопрос из зала: «Опишите нормального человека и нормальные отношения». Описание «нормального» давно стало идеалистичным. Сначала была поведенческая попытка: человека описывали как машину, и чем больше она умеет и лучше оснащена, тем лучше. Значит, нормальный — кто умеет как можно больше и хорошо оснащен. Потом поздняя психоаналитическая модель стала иной: норма — когда уравновешены Либидо и Мортидо, стремление к жизни и смерти. В гештальт-традиции: нормальный — у кого психоз краток, невроз краток; он нигде не застревает. То невроз, то психоз, потом обратно. В той модели, о которой я говорю, норма — когда три «головы» одинаково питаются: шизоидная, пограничная, нарциссическая. Все сбалансировано.
Нормальные отношения — те, в которых можешь спокойно выносить приближение и спокойно выносить удаление. Не нужно включать эмоциональный контроль другого через обиды, обвинения и прочее. Если пришла — счастье; если ушла — слава богу. Не привязываться — не значит избегать эмоционального общения.
Я подумал о вызовах времени. Гештальтерапия зародилась после войны как человеческая реакция на фашизм. Чем можно побеждать фашизм, если требование единообразия мыслей повсюду? Не «другим фашизмом», это только укрепляет его, а свободой — анархией в хорошем смысле, свободомыслием. Когда рухнул Советский Союз и идеология, гештальт-подход получил возможность распространяться на постсоветском пространстве, и он прекрасно распространялся. А то, что происходит сейчас, похоже на эпоху массового сознания и мобилизации. Это очень большой вызов нашей субкультуре: как жить и работать в этой «не тепличной» реальности?
Я употребляю слово «фашизм» в первичном смысле: когда от людей требуют единообразия мышления, не важно, под какой вывеской — демократии, народности и т. п. Когда «кто не с нами, тот против нас». Этому противопоставляется анархия: ты думаешь по одному, я — по-другому, кто-то — по-третьему. И это прекрасно.
Какие принципы гештальт-подхода помогают выдержать этот вызов? Точный релятивизм — ценность, напоминающая, что проживание любого кризиса релятивно, требует гибкости и индивидуального подхода. Для меня — еще индивидуализм: без него все остальное — пустое. Как только начинаем говорить о «коллективной ответственности», мы уходим в миф. Есть индивидуальная ответственность.
Сейчас общество идеологизировано и политизировано; в семьях возникают конфликты из-за разных отношений к событиям, вплоть до разрыва родственных связей. Я писал в соцсетях: политическая неангажированность важна для терапевта, это соответствует идее терапевтической нейтральности. Как соотносится терапевтическая нейтральность с гражданской позицией, референтной группой, социальной солидарностью? Для меня политическая и гражданская позиция психотерапевта — глубоко частное дело. Я говорил о попытках публичного предъявления: это должно быть результатом личного осознавания. Объявлять об этом в терапии — нелепо. Люди приходят и платят деньги, чтобы мы с толерантностью отнеслись к их позиции. У Максилиана Волошина была позиция: «Белых прятал от красных, красных — от белых» — мужественно не становиться ни на чью сторону, как бы ни идеологизировалось общество.
Когда становимся публичными политиками, платим большую цену. Элементарно прагматично: объявите, что вы «белый» — к вам пойдут только «белые», «красные» перестанут ходить. Зачем закрывать часть клиентуры? И мы неизбежно эмоционально вовлекаемся, если публично транслируем позицию. В дружеских беседах — пожалуйста; в своей референтной группе — пожалуйста; публичные заявления — осторожно. Я бы говорил не о «нейтральности», а о толерантности: взгляды бывают разные. Иначе мы ослабеваем как терапевты, теряем внутренние ресурсы. Да, в гештальте была политическая нота: Лора Перлз писала, Гудман заявлял, либертарианские идеи — реакция на американское общество 50-х с признаками холодной войны, законами преследования, арестом супругов Розенбергов, сегрегацией. Но это было там и тогда. Наша реальность иная; важно соотносить подход не с идеологией, а с живой ситуацией здесь-и-сейчас.
И, к слову, чисто организационное: формат воркшопа два часа, по моему опыту, хуже, чем час сорок. Лучше завершать чуть раньше, чем передерживать.
