Тогда я тоже сяду, потому что стоять сложно, и так мне проще рассказывать. Тема обозначена как развитие гештальт-сообщества как социальной практики. С самого начала, как в моей жизни появилась тема гештальт-терапии, я по своему образованию — психолог — идентифицировал себя сразу в двух направлениях: с одной стороны, медицинская психология, патопсихология, с другой — социальная психология. Поэтому я с самого начала рассматривал этот проект как социальный: как развитие ниши для специализации и вида деятельности, который на момент начала процесса — в девяностых годах — только-только начинал формироваться.
Первая независимая ассоциация — общество психологов-практиков — была организована в 1986 году, как только появилась возможность создавать независимые ассоциации и социальные объединения. Мы долго обсуждали, как лучше назвать: общество психологов-практиков или общество практикующих психологов. В итоге сейчас у нас общество практикующих психологов. Организовывала это инициативная группа человек десять, но включены были разные психологические направления, и со временем это стало большой группой. Специальность психотерапевтической психологической работы тогда у нас почти отсутствовала. Групповая терапия имела на тот момент небольшую историю — лет восемь-десять. В конце семидесятых, примерно в 1978 году, в Москве начинались группы скорее тренингового типа, а в Питере — больше терапевтического, и это происходило примерно одновременно. Психологический ландшафт в СССР был особенно непредставлен, и, на фоне движения страны в сторону западных ориентиров и образа жизни, возникала потребность, которая тогда бурно закрывалась расцветом экстрасенсорики, разных оккультных течений и так далее. Но запрос общества при этом был реальный.
Стал вопрос: как развивать эту специальность, в теории и на практике, учитывая ее особенность. Позже обозначились координаты психотерапии как независимой творческой специальности, но по сути и для меня до сих пор психологическая практика — это поддержка индивидуальности, поддержка идентичности человека. С одной стороны, существует масса структур, которые давят на человека, чтобы заменить его собственные идеи, ценности, мысли определенными интроектами — программами, нужными обществу, семье, роду, политической партии, любой системе. С другой стороны, кто может поддержать индивидуальность при этом давлении? Психолог — но только если он не ангажирован системой, не действует от чьего-то имени и не продает чужие идеи. Не психолог от партии — даже от прекрасной партии «Единая Россия», не от конфессии, не от какой-то иной структуры. Важно, чтобы психолог умел отделять свои симпатии от своей работы и оставался неангажированным. Это и есть поддержка индивидуальности, которой в нашей культуре катастрофически не хватало.
Много лет индивидуальность противопоставлялась слиянию, соборности. Распознавание индивидуальных чувств, точность восприятия себя были слабы. Даже в русском языке точность описания внутренних состояний невелика. По моему опыту, при моем весьма относительном знании английского, на английском проще выразить и описать внутренние состояния, интенции, потому что в русском часто нет соответствующих выражений, нет дифференциаций. Например, в наших тестах мы до сих пор не можем перевести разницу между awareness и consciousness. Таких вещей полно. Наш язык очень конфлюентен, поддерживает слияние с группой, микросоциумом, и толкает человека искать поддержку в виде государства, потому что проще слиться. На этом фоне социальная роль частно практикующих психологов кажется мне очень большой.
Как-то я ввел, пусть и рисковато звучащий, термин про претеррористическую личность — человека, который может осуществить террористический акт. На мой взгляд, это человек, который не ходит или никогда не ходил к психотерапевту. Профилактика проста: ходите к частно практикующим психологам. После этого вы чуть больше начинаете ценить себя, и вряд ли обнаружится истина, за которую стоило бы платить жизнью. Тем более неясно, кто и примет ли эту «плату». Ценность индивида, ценность частной отдельной жизни очень велика. Поэтому развитие нашего сообщества важно и для социальной стабильности, в том числе для стабильности государства. Масса сложностей возникает из непродуманных, непрочувствованных решений, принятых под воздействием момента. Работа частно практикующего психолога здесь имеет большое значение.
Почему именно частная практика? Потому что только в частной практике психолог может оставаться по-настоящему неангажированным. Если мою работу оплачивает структура, у которой есть свои цели, то она неизбежно влияет на то, что и как я делаю. Если я работаю за деньги страховой компании, как это принято во всем мире, то фактически я работаю на страховую компанию, а не на клиента. Моя задача становится повысить устойчивость и здоровье клиента — и все. А какой ценой это будет сделано, уже несущественно для системы. Мне ближе ясный найм: меня как частно практикующего психолога нанимает человек, чтобы вместе со мной разбирать особенности его психических процессов. Не моих — его. Мои психические процессы могут оказаться полезны только ровно в той мере, в какой они полезны, и лишь тогда имеют право на активное присутствие в работе.
Еще один важный момент, который часто путают в гештальт-терапии, связан со свободой мысли. В старом русском языке было слово «вольнодумство». Важно различать вольнодумство и ничем не ограниченную свободу действия. Речь идет о поддержке именно вольнодумства. Отсюда — вопрос о лояльности сообществу. Мой единственный ответ: иметь свою точку зрения. Не обязательно совпадающую, не обязательно противоположную, но свою. Если можешь ее связно высказать — прекрасно. И просто аплодировать хочется, если можешь еще и услышать другие точки зрения. Не разделять — услышать. Хотя бы так. Это и есть антисектанство, попытка по возможности избегать интеллектуального насилия.
Для основы сообщества очень важен язык. Мы действительно объединены русским языком и нашей кириллической «тайной надписью», когда-то придуманной так, чтобы римляне, знавшие латынь, не могли читать тексты, написанные этой тайной письменностью. Я очень заметил пользу общего языка, сравнивая наши конференции и европейские. На европейской много сложностей из-за того, что все говорят на чужом для них английском языке, кто-то знает лучше, кто-то хуже. Часть французов, часть итальянцев, часть немцев демонстративно «не знают» этот язык — и это тоже фактор. В другой ассоциации такой проблемы нет, потому что основной состав там американский, для них английский родной — и все нормально. Вообще, наличие общего языка — важная вещь. Сейчас мы получаем много обратной связи из разных стран: психотерапия на русском языке оказывается вполне востребованной, потому что язык определенным образом организует ментальный мир человека.
Был хороший рассказ про израильскую армию. Психологу направили молодого человека, его попросили нарисовать какое-то животное. Тот нарисовал кота на цепи, идущего вокруг дерева, прикованного к стволу. Офицер психологической службы долго пытался понять, откуда у человека такие суицидальные, жестокие мотивы, что это за персонаж. А юноша пытался объяснить, что он имел в виду: «У лукоморья дуб зеленый… там чудеса, там леший бродит». Культурные основания ясны, и при этом они являются почвой для большой группы людей и находят выражение в нашей деятельности.
Наша деятельность творческая, и потому ее нельзя программировать. Это еще один аргумент против государственного регулирования. В творческой организации мы можем создать процедуры, которые готовят человека, чтобы, скажем, писать стихи, но будет ли он писать и будут ли это хорошие стихи — Пушкина штамповать не получается. То же самое относится к воспитанию и обучению в области художественного творчества и к нашей профессии. Особенность наших программ как раз в том, что мы сохраняем свободу. Если человеку нравится и получается частная практика — отлично, пусть занимается. Не нравится и не получается — ничего страшного, пусть делает что-то еще.
Мы обсуждали это с коллегами, например с Жаном Мариерабином. Я спросил: сколько выпускников программ во Франции работает психотерапевтами? Он ответил: «Как такой вопрос может вообще стоять? Все 100% должны работать». Но это не так. Всегда есть реальный выход, а если делать вид, что 100%, будет дикое количество «псевдо-Пушкиных» — людей с дипломами «я Пушкин», но совсем не таких. На мой взгляд, такой подход серьезно тормозит развитие психотерапии на Западе, гештальт-терапии в частности. У нас творческий подход оказался противоположным и, как мне кажется, очень полезным.
Недавно мы с Аней Волощук обсуждали стандарты супервизии. Стандарты важны, но контрольные процедуры — я против. Нужно, чтобы стандарты были прописаны, но не чтобы мы тестировали и «аттестовывали» людей, годятся они в супервизоры или нет. Важно развивать процедуру распознавания вместо аттестации. Из-за этой идеи я в свое время рассорился с ЕГТ. Я за стандарты, но против процедур ради процедур. Для меня важна суть: уметь сказать человеку не «нет, ты не годишься», — это легко, всегда найдутся поводы выгнать, — а «вот что ты умеешь, вот что ты реально делаешь». Реально обозначать форму работы, цели в этой работе. Язык — инструмент, и сразу обозначить все четко не выйдет, это делается постепенно, это требует времени. Но работа, повернутая в сторону распознавания, выглядит предпочтительнее.
И, раз уж говорим о сообществе и отношениях с другими организациями, надо понимать, что создание общественной организации — это большая, реальная работа. Это поддержка, разбор жалоб, продумывание того, как устроить фонд, как организовать наше «анархическое» управление. Для меня анархическое управление возможно тогда, когда в процессе жизни формулируются правила движения. Всем руководит не авторитет, который говорит «направо» или «налево», и за чей пост потом идет борьба, а описанные правила. И эти правила не повод наказать, прищучить, оштрафовать, а знак для человека, разметка. Если он ее нарушает, то берет ответственность за последствия. И с ним можно обсудить: о чем ты думал, когда так поступил? Это способ привести коллегу в сознание, если он нарушает что-то. Мне кажется, это очень важная история. Я надеюсь, что наши наработки удастся с кем-то разделить; как именно — надо думать вместе. Развитие организации и ее продвижение — большая работа. Хорошая форма не находится сразу: сначала так, потом чуть по-другому, потом еще. Сейчас та форма, которая у нас сложилась, — это просто описание того, что есть.
